Интервью с Михаилом Цинманом-Ты рассматриваешь эти четыре сонаты как единый цикл. В чем его единство и почему ты решил расположить их в альбоме не в хронологическом порядке?По музыкальным соображениям. Соната для скрипки соло – это вступление, за которым следует мощная и трагическая Соната фа минор, затем интермеццо – Двойная соната и, наконец, блестящий финал, Соната ре мажор. Таким образом, у этого цикла есть общая тональность – ре мажор, и контраст между его частями очень выразителен. Каждая из этих четырех сонат обнаруживает образное и интонационное родство с узловыми в творчестве Прокофьева музыкально-драматическими сочинениями. Стилистический поворот, связанный с осознанием главной этической задачи творчества – балет «Блудный сын» и Соната для двух скрипок; осмысление исторических судеб России – «Александр Невский», «Иван Грозный», оперы «Семен Котко», «Война и мир» и эпическая Первая соната; сказка – «Золушка» и Вторая соната; наконец, ряд «советских» сочинений, написанных по заказу, – к ним может быть отнесена и Соната для скрипки соло.-Прокофьев обратился к жанру скрипичной сонаты только в 30-е годы…Да, это период зрелости и полноты, и четыре скрипичные сонаты – целый мир, единый в своем цветущем разнообразии. Прокофьев как-то записал в дневнике: «Талант есть дар Божий… И человек, несущий этот дар, несет ли он также большую ответственность перед Богом?» В этом вопросе – стремление постигнуть таинство дара, найти источник той первоначальной интуиции, которая в нем непреложно и мощно развертывалась и определяла всю цельность его дальнейшего пути. Это особое отношение к творческому дару спасало от эгоцентризма, потому что – «через меня, но не мое» или, как в дневнике, «искусство индивидуально, но не персонально».Дар Прокофьева светел и радостен. Труффальдино из «Трех апельсинов» выбрасывает в форточку «мартеллианские стихи», отравлявшие принца духом уныния. Это образ смены художественных эпох. У Хлебникова есть строка: «Мы – порода люд-лучей». Прокофьев был таким уже в своих детских опытах. Солнце – самый первый символ его дара. (Да и родиться ему дано было в Сонцовке!) Солнечным композитором называли его критики. «Что Вы думаете о солнце?» – на этот вопрос должны были ответить друзья Прокофьева, делая записи в его альбом, знаменитую «Деревянную книгу». «Солнечный богач», «солнцеокий Прокофьев», – говорил Бальмонт.-Ты считаешь, что Прокофьев был человеком, который просто устранял сумрачное из картины мира?Нет, конечно. Эта солнечность увлекала его на очень разные пути. Опять вспоминается «Любовь к трем апельсинам», вещь то ли программная, то ли пророческая для ее автора. Принц ходит с апельсинами, взрезает один, другой, пока не найдет – «моя любовь, мой апельсин!», – так Про-кофьев следует за метаморфозами «первой интуиции». Одна из них – пламя языческое. Первая буря восторгов и негодования по поводу музыки Прокофьева разразилась после исполнения «Скифской сюиты» с ее финальным «Шес-твием солнца». Но если язычество «Скифской» еще имеет черты стилизации в духе «Мира искусства», то в халдейской кантате «Семеро их» Прокофьев затрагивает его глубины. «Говорят, что в этой вещи я сумел выразить величайший страх. Но… страха быть не должно». Другая тема – темное пламя страстной души, тончайшая грань, отделяющая личность от хаоса, – проходит через «Игрока» и достигает кульминации в «Огненном ангеле» («Мне было восемь лет, когда он явился первый раз: в солнечном луче…» – поет Рената.) Работая над вторыми редакциями этих опер, Прокофьев записывает: «“Игрок” и “Ангел” принадлежат к тому моему периоду, из которого я вышел. Честно приведу в порядок обоих и затем долой из этого черного мира… к светлой симфонии, а потом, может быть, и к более крупным замыслам!»Таким замыслом явился балет «Блудный сын», написанный в 1928 году по заказу Дягилева. Процесс создания этой вещи отражен на страницах дневника. «Нельзя работать, когда не чувствуешь себя достаточно чистым». Записывает слова Дягилева о музыке заключительной сцены балета (возвращение сына): «Надо проще, ласковей, мягче». И затем: «Вечером, засыпая, я все искал новую тему, чистую, ясную, и думал, что для иллюстрации евангельской притчи тема должна явиться свыше. Около часа ночи встал и записал два такта. С утра… работал, сохраняя тот же образ мышления, что и вчера ночью. Тема вышла совершенно изумительная». Здесь, мне кажется, «первая интуиция» нашла свое русло, наконец. Музыка «Блудного сына» – начало стилистического поворота, грандиозные плоды которого созреют уже в России. С этих пор образ вечного благого бытия – в центре творчества Прокофьева.-Многие пишут о влиянии на Прокофьева Christian Science. Может ли человек подобного масштаба иметь единственной опорой внутри себя это учение? Да, странно, что такой живой человек мог увлечься столь искусственным американским созданьем! Может быть, способствовало этому свойственное Прокофьеву стремление к правильному выстраиванию отношений с внешним миром и с самим собой (ведь в этом учении многое от аутотренинга, от самовоспитания), а также оторванность от собственных корней в период эмиграции. Близок Прокофьеву и постулат Christian Science о том, что зло нереально, ошибка свободной человеческой воли. (Эта идея нашла ярчайшее отражение в его музыке.) Несмотря на рекомендации Christian Science вообще не отвлекаться на эту тему, Прокофьев вновь и вновь на страницах дневника возвращается к вопросу о происхождении зла – одному из важнейших для русского сознания. А вот идея Christian Science о нереальности материального мира Прокофьеву, кажется, совершенно чужда. Здесь он ближе к православию, от которого хотя и отошел (что было обычно для интеллигента его поколения), но которое тем не менее было им глубоко впитано, ведь православием пронизана вся русская культура… Яркое ощущение красоты творения и подлинности жизни разлито по всей его музыке, а также по страницам его дневник
